[5-5]   

Митрополит Анастасий (Грибановский)

Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви

      По своему духовному облику Наталья Николаевна, казалось, вполне отвечала его семейным идеалам. Искавший везде совершенства, он верил, что "Творец ее ему ниспослал". Его пленяла в ней не только внешняя красота, но и ее исключительная правдивость, скромность и нравственная чистота, какими она украшена была в особенности в юности. С этими качествами соединялась глубокая религиозность, заимствованная ею от своей матери, Натальи Ивановны Гончаровой (урожденной Загряжской), женщины тяжелого характера, но, несомненно, глубоко верующей, жившей, несмотря на свою светскость, в окружении монахинь и странниц. Она воспитывала своих дочерей почти в атмосфере монашеской строгости жизни и безусловного послушания, что отразилось на их характере. Пушкин не напрасно называл свою жену "ангелом". Ее кротость и благочестие нередко умиляли его душу; они вносили в его семейный очаг ту теплоту и благообразие, которые были необходимы для его впечатлительной, порывистой натуры и в то же время питали родники его творчества при изображении картин семейной жизни. Если она потом стала слишком увлекаться светской жизнью, то это произошло не без вины мужа, поощрявшего ее на этом пути и страдавшего от этого.
      От семьи, как первой ячейки общества, естественный переход к отечеству и государству.
      Высоко ценя и любя семейный очаг, Пушкин не мог не Ценить и не любить и своего отечества, являющегося как бы Домашним очагом целого народа. Он "ни за что на свете не хотел", как он пишет Чаадаеву, "переменить" его на какое-либо другое. Сама наша история дорога ему "как она есть, такая именно, как нам Бог ее послал". Эти последние слова, по-видимому, намекают на то, что каждый народ имеет свое предназначение и свою судьбу, предуказанную ему свыше.
      Самому чувству патриотизма, имеющему общечеловеческий характер, он дает не столько психологическое, сколько религиозное обоснование.

      Итак, национальное бытие каждого народа, основанное на живой органической связи его настоящего с его историческим прошлым, не есть только просто факт истории: это есть Закон Божий, воплощенный в общественной жизни человечества.
      Вопреки утверждению одного исследователя, будто Пушкину близка только "светская ипостась нашей культуры", что он "чувствовал только великую, но не Святую Русь" (См. брошюру Н. А. Цурикова "Заветы Пушкина"; Белград, 1937, с. 11, в которой автор возражает по существу вышеупомянутому исследователю.), следует сказать, что он любил Единую Русь, как целостный организм, созданный ее тысячелетней историей.
      "Борис Годунов" с его Пименом - это не что иное, как яркое отображение древней Святой Руси; от нее, от ее древних летописцев, от их мудрой простоты, "от их усердия, можно сказать, набожности, к власти царя, данной от Бога", он сам почерпнул эту инстинктивную народную любовь к русской монархии и русским государям. Его светлый трезвый государственный ум вместе с благородною правдивостью и честностью сердца, заставлявшими его добросовестно углубляться в изучение родной истории и современной ему иноземной политической жизни, постепенно превратили в нем это полусознательное чувство в сознательное твердое убеждение.
      Исходя из принципа suum quique (каждому свое), он находил, что монархический образ правления - это единственный, какой подходит для России. Героическая эпоха 1812 года, осенившая своею славою его детство и юность, "наш Агамемнон", т. е. император Александр I, который был так "велик" и так "прекрасен", как "народов друг", "спаситель их свободы", чудотворец-исполин Петр I, "могучее самодержавие" которого он воспевал в "Медном всаднике" и "Полтаве", личное обаяние императора Николая I - этого государя-рыцаря, которому он считал себя так много обязанным в устройстве своей судьбы, еще более укрепили Пушкина в его монархических взглядах; он исповедовал последние и в своих стихотворениях, посвященных императору Николаю I и императрице Елизавете Алексеевне, и в беседах с друзьями, и в переписке с Чаадаевым, будучи уверен, что его "неподкупный голос" не только выражает в этом случае его личные мысли и чувства, но и служит "эхом русского народа". Даже в дни своей "мятежной юности" - в период своего политического радикализма, приводившего поэта к столкновениям с правительством, его вольнолюбивые мечты никогда не шли далее конституционной монархии (С.Франк. "Пушкин как политический мыслитель", с. II). Его отношение к декабристам было, как говорит последний, "сложное": сочувствуя им в юности, он отошел духовно от них в более сознательном возрасте (с. 24). Монархический образ мыслей Пушкина, кроме заветов истории и личного опыта, находил себе постоянную поддержку и в глубоко укорененном нравственном сознании поэта. Последнее повелительно внушало ему, как и всему русскому народу, что общественная и государственная жизнь должны строиться прежде всего по Божией правде. Формальное право, как это видно из его "Разговора с англичанином", далеко не всегда обеспечивает свободу и правду в общественных отношениях. Совесть - это неподкупный судья, в голосе которой он, по собственному его признанию Тургеневу, услышал и "познал Бога"; совесть, дающая непоколебимый душевный покой одним и терзающая, "как когтистый зверь", других, будь это согрешивший царь или покрытый злодеяниями, как проказой, разбойник, - эта совесть должна быть главной руководительницей людей в их личной, общественной и государственной жизни. А так как носителем и олицетворением совести для целого народа может быть только живая человеческая личность, то верховная власть должна быть воплощена в государе. Полемизируя с Чаадаевым, он перечисляет заслуги государей, создавших величие нашего отечества. Царь для него - источник и залог "славы и добра" для своего народа. Он служит орудием Промысла, ведущего нашу историю, и действует иногда как "свыше вдохновенный", каким был Петр на поле Полтавской битвы. Только "по манию царя" могло пасть, по его убеждению, крепостное право, и история, как мы знаем, оправдала эту надежду. Профессор Франк, взявший на себя задачу изучить историю политического развития Пушкина на основании его произведений и существующих биографических данных, приходит к определенному заключению, что в пору своей зрелости Пушкин был убежденным монархистом и притом сторонником самодержавной монархии, хотя и с расширенным против обычного пониманием личной свободы ее граждан (там же, с. 31, 36). Всегда трезвый и искренний, он стал "певцом русской государственности" и в то же время отвращался от демократии, которой он приписывал "отвратительный цинизм, жестокие предрассудки, нестерпимое неравенство и эгоизм, подавляющий все благородное, все бескорыстное, все возвышающее душу человеческую". Он видел в ней "большинство, нагло притесняющее общество" ("Джон Теннер", 1836).
      Уравнительный принцип был чужд его аристократической душе, высоко ценившей личное творческое начало в строительстве культурной и общественной жизни. "В сущности неравенство есть закон природы", - говорил Пушкин. "Историю творят "единицы", т. е. человеческая личность, а не народные массы". Признание полной свободы человеческой личности, которая не может быть подавлена или связана никаким насилием и без которой невозможно нравственное преуспеяние общества, вызывало в нем глубокое отвращение ко всяким насильственным общественным переворотам. Французская революция с ее кровавым террором, поправшим всякую свободу и не пощадившим даже поэта Андрея Шенье, которого Пушкин оплакивал в посвященном ему стихотворении, была столь же "ненавистна" ему, как и "русский бунт, бессмысленный и беспощадный". И стоя уже на краю гроба, он оставляет через своего героя Гринева следующий незабываемый завет русскому народу: "Молодой человек, если записки мои попадут в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения общественных нравов без всяких насильственных потрясений". Ту же мысль, почти в тех же выражениях он высказывает в "Мыслях на дороге"; отсюда мы видим, что этот глубоко христианский взгляд на пути и способы, обусловливающие усовершенствования человеческого общества, был крепким непоколебимым убеждением нашего великого национального поэта.
      Таков духовный облик Пушкина, как он определялся к тридцати годам его жизни. Его мировоззрение отличалось тогда уже полною законченностью и последовательною цельностью; таким оно проявилось и в его творениях, и в жизни: он везде оставался верен себе и как поэт, и как человек. Русское национальное самосознание проникало его насквозь. И так как оно неотделимо от православного миропонимания, то естественно, что в нем осуществился органический союз той и другой стихии; чем более он был русским по душе, тем ярче в нем сквозило сияние нашей православной культуры. Дух последней отпечатлелся на нем гораздо глубже, чем, может быть, сознавал он сам и чем это казалось прежним его биографам. Нащ поэт невольно излучал из себя ее аромат, как цветок, посылающий свое благоухание к небу.
      Пушкин не был ни философом, ни богословом и не любил даже дидактической поэзии. Однако он был мудрецом, постигшим тайны жизни путем интуиции и воплощавшим свои откровения в образной поэтической форме. "Златое Древо жизни" ему, как и Гете, было дороже "серой" теории, и хотя он редко говорит нарочито о религиозных предметах, есть "что-то особенное нежное, кроткое, религиозное в каждом его чувстве", как заметил еще наблюдательный Белинский. Этою своею особенностью и влечет к себе его поэзия, которая способна скорее воспитывать и оживлять религиозное настроение, чем охлаждать его.
      Все, что отличает и украшает пушкинский гений - его необыкновенная простота, ясность и трезвость, "свободный ум", чуждый всяких предрассудков и преклонения пред народными кумирами, правдивость, доброта, искренность, умиление пред всем высоким и прекрасным, смирение на вершине славы, победная жизнерадостная гармония, в какую разрешаются у него все противоречия жизни, - все это, несомненно, имеет религиозные корни, но они уходят так глубоко, что их не мог рассмотреть и сам Пушкин. Мережковский прав, когда говорит, что "христианство Пушкина естественно и бессознательно" (Мережковский Д. С. "Вечные спутники", с. 129). О нем можно, кажется, с полным правом сказать, что душа его по природе христианка: Православие помогло ему углубить и укрепить этот прирожденный ему высокий дар, тесно связанный с самым его поэтическим дарованием. По свидетельству Мицкевича, который сам отличался большою религиозностью, Пушкин любил рассуждать о высоких религиозных и общественных вопросах, о которых и не снилось его соотечественникам.
      Некоторые хотели бы видеть его талант более воцерковленным и сожалеют, что он не встретился лицом к лицу с таким светящим и горящим светильником благочестия в его время, как преподобный Серафим Саровский. Сожалеть об этом, конечно, нужно, ибо непосредственное соприкосновение с этим духоносным мужем - истинным ангелом во плоти - еще более бы оплодотворило творческий гений Пушкина и настроило бы его вдохновенную лиру на еще более высокие мотивы. Но было бы, однако, несправедливо обвинять его в том, что он "не заметил великого Саровского подвижника", как это делает о. Сергий Булгаков в работе "Жребий Пушкина". При тогдашних путях сообщения достигнуть до отдаленного Сарова могло также мало зависеть от воли Пушкина, как и посетить Иерусалим и другие Святые места Востока, описание которых он "с умилением и невольной завистью" читал в книге А. Н. Муравьева [21].
      Мы уже указали выше, что монашество в его высоких духовных устремлениях и в его обычном повседневном быту было достаточно знакомо и внутренне далеко не чуждо нашему великому поэту. Святогорский монастырь, бывший родовой усыпальницей Пушкиных и находившийся в ближайшем соседстве с Михайловским, имел, несомненно, большое нравственное влияние на Пушкина. Во время монастырских праздников он проводил здесь целые дни, сливаясь с богомольцами и распевая народные стихи в честь святителя Николая, Георгия Храброго вместе со слепцами. Вследствие близости к этой обители ему открыта была сокровенная внутренняя жизнь ее насельников. Из этой последней он, несомненно, взял непосредственный материал для создания своего Пимена, дополнив его летописными сказаниями и житийными образами Четьих-Миней.
      Пимен, как мы уже говорили выше - это не только классический тип древнего летописца, но воплощение идеала старца-подвижника. Он велик своею прозрачной ясностью, простотою и естественностью, как и все другие гениальные создания нашего поэта, и потому представляется нам гораздо более родным и понятным, чем несколько искусственный и потому бледный облик старца Зосимы из "Братьев Карамазовых" Ф.Достоевского, с его малоестественным внезапным нравственным перерождением и сентиментально-мистическими поучениями, мало доступными народному сознанию.
      В отличие от последних, уроки, которые Пимен дает своему мятежному, обуреваемому страстями ученику Григорию Отрепьеву, дышат истинною духовною мудростью, миром и старческою прозорливостью. Их диалог напоминает страницы древнеотеческой литературы.

      Насколько идеал отрешенного созерцательного настроения был духовно сроден Пушкину, об этом можно судить по тому, что самый образ поэта запечатлен у него своеобразными аскетическими чертами. Поэт, как орел, парит и царит над миром. Ему чужды заботы о "нуждах низких жизни", о практической "пользе" и даже о нарочитом нравственном поучении ближних. "Служенье муз" требует самоуглубления и потому "не терпит суеты". Поэт есть "сын небес", - не "червь земли". Его призвание есть служение жреца, который не может "забыть алтарь и жертвоприношенье" для метлы, чтобы "сметать сор с улиц шумных". Осененный вдохновеньем, он бежит, "дикий и суровый", "на берега пустынных волн, в широкошумные дубровы".

      В этих замечательных словах Пушкина, являющихся его поэтическою исповедью, он не только напоминает Гете, видевшего назначение поэта в постоянном созерцании Божественного Лика, но является помимо своей воли созвучным аскетическому мировоззрению древних подвижников, искавших прежде всего безмолвия в отъединении от мира. Исполненные любви и смирения, последние были, конечно, далеки от гордого аристократизма, который сказывается в презрительных словах поэта, служащих эпиграфом для его стихотворения "Чернь": Procul este profani ("Сторонись нечестивого" - лат.). Но они также ставили созерцание небесных красот выше "внешнего делания", к которому они относили и деятельное служение ближним. Этот последний подвиг доступен многим, а чистое созерцание горнего мира, являющееся венцом иноческого пути, есть удел избранных.
      "Господь, - пишет наиболее яркий представитель этого направления иноческой жизни Исаак Сирин [22], - оставил Себе одних для служения Ему посреди мира и для попечения об Его чадах, других избрал для служения пред Ним. Можно видеть различие чинов не только при дворах земных царей, где постоянно предстоящие лицу царя и допущенные в его тайны славнее тех, которые употреблены для внешнего служения, - это же усматривается и у Небесного Царя. Находящиеся непрестанно в таинственном общении и беседах с Ним молитвою - какой свободный доступ стяжали к Нему!" "Проводящим жительство в чине ангельском, в попечении о душе не заповедано благоугождать Богу попечением житейским, т. е. заботиться о рукоделии, принимать от одних и подавать другим. И потому не должно иноку иметь попечения о чем-либо колеблющем ум и низводящем его от предстояния пред лицом Божиим". "Когда придет тебе помышление вдаться в попечение о чем-либо по поводу добродетели, отчего может расточиться тишина, находящаяся в твоем сердце, тогда скажи этому помышлению: хорош путь любви и милости ради Бога, но и я ради Бога не желаю его" (Слово 14).
      Однако это не значит, конечно, что подвижник думает только о личном спасении и нерадит о ближних. Чем более иноки приближаются к Богу, тем теснее они объединяются сердцем со своими братьями, хотя бы и удаленными от них пространством. Возносясь в заоблачный мир, эти герои духа всех поднимают к небесам с собою, и самый пример их высокой "ангельской" жизни, и их горячая молитва являются лучшим благословением для мира.
      То же в известной степени можно сказать и о поэте. В приливе вдохновенья он чувствует трепетно "приближение Бога", как это художественно изобразил Пушкин в своих "Египетских ночах", и тогда он, отрешаясь от земли, невольно влечет с собою читателя к горним высотам.
      Самое восприятие мира у поэта, как и у подвижника, носит созерцательный характер. Гений также зрит идеальный мир, хотя и далеко не с такою ясностью и уверенностью, как благодатный аскет, у которого "ведение переходит в видение молитвы", по словам того же Исаака Сирина. Диапазон духовного слуха Пушкина был очень широк: он слышал и "дольней лозы прозябанье", и "неба содроганье", и "горний Ангелов полет".
      В таинственных глубинах поэтического наследства Пушкина до сих пор еще много не вполне разгаданных уроков духовной мудрости. Кто такая, например, "смиренная, величавая жена, приятным сладким голосом" беседовавшая с поэтом и его сверстниками в детстве?
      Смущенный "строгою красою ее чела и полными святыни словесами", он, однако, превратно толковал "про себя" последнее и убегал от нее в чужой сад, чтобы созерцать "двух бесов изображенья", влекших к себе его юное сердце своею "волшебною красотою", - "лживых и прекрасных" в одно и то же время. Мережковский (в "Вечных спутниках") в этой строгой и величественной Наставнице видит Добродетель, а митрополит Антоний (Храповицкий) склонен был разуметь под нею даже вечную Учительницу людей - Церковь, урокам которой неохотно внемлет юность. Вопреки ее предостережениям, последняя в минуту искушения нередко подменивает истинную вечную красоту обольстительным призраком.
      К концу жизни его духовное зрение особенно изощрилось и углубилось. Барант [23] был поражен возвышенностью и проницательностью его суждений по религиозным вопросам. Одною из последних его записей, связанных с мыслью о переезде в деревню, была: "Религия. Смерть". Очевидно, эти два предмета, тесно связанные в его представлении, глубоко занимали его внимание в то время, как его внешняя жизнь кружилась в вихре светской суеты. Разлад между внешним и внутренним человеком все ярче ощущался им по мере приближения к своему исходу. Он рвался из этих гнетущих мелочей жизни, как лев из сетей, всячески стремился сбросить с себя бремя "забот суетного света", но не мог. В этом была трагедия последних дней его жизни. В нем действительно было как бы две души, которые рвались врозь и жаждали разделения. Роковая дуэль с Дантесом, на которую он решился с такою легкостью и даже некоторою видимою поспешностью, и была болезненной попыткой найти какой-нибудь исход из своего невыносимого, как ему казалось, положения. Это был почти порыв отчаяния. Лучше смерть, чем такая жизнь, вот что означал вызов, брошенный им не только Дантесу, но и самой своей судьбе. Вместе с тем совесть, этот "незваный гость, докучный собеседник", не переставала терзать его сердце, все еще не освободившееся от власти страстей, которые он ощущал как неискупленный грех. Очевидно, ему нужно было пройти сквозь какое-то огненное горнило, пережить какое-то глубокое нравственное потрясение, чтобы возродиться духовно и очиститься от всех нравственных приражений, тяготивших его душу. Таким очистилищем и явились для него тяжкие предсмертные страдания, последовавшие за его несчастною дуэлью. Мы не будем останавливаться на истории последней. Она слишком известна. Кажется, ни о чем не писали так много и с такими скрупулезными подробностями, как об этом роковом событии в его жизненной судьбе. Нам важно лишь установить, какие последствия она имела для его духовной жизни, достигшей большой высоты в последние дни его бытия на земле. Сознание близости смерти, когда он стоял пред нею лицом к лицу после полученного им ранения, не смутило его духа. Он давно уже чувствовал, что она, как тень, идет за ним по пятам, и давно уже приготовил себе могилу рядом с матерью в Святогорском монастыре. Но смерть не сразу пришла к нему. Если бы он пал на месте поединка или тотчас же после него, то он не только ушел бы из мира с неискупленною виною за свою дуэль, но унес бы с собою действительно неутолимую "жажду мести", как сказал о нем Лермонтов.
      Бог оставил ему еще два дня (45 часов) жизни для искупления своего греха и достойного приготовления к вечности. Это была для него подлинно милость Божия, которую не мог не оценить он сам. Как только определилась безнадежность его положения, его домашний доктор Спасский [24] предложил ему исполнить последний христианский долг. Он тотчас согласился.
      "За кем прикажете послать?" - спросил доктор. "Возьмите первого ближайшего священника".
      Послали за о. Петром, священником Конюшенной церкви, той самой, где потом 1 февраля отпевали поэта. Старик-священник немедленно исповедал и приобщил больного. Он вышел от последнего глубоко растроганный и потрясенный и со слезами рассказывал Вяземскому о "благочестии, с коим Пушкин исполнил долг христианский". То же подтверждает и рассказ княгини Мещерской-Карамзиной [25], записанный Я.Гротом: "Пушкин исполнил долг христианский с таким благоговением и с таким глубоким чувством, что даже престарелый духовник его был тронут и на чей-то вопрос по этому поводу ответил: "Я стар, мне уже недолго жить, на что мне обманывать? Вы можете мне не верить, но я скажу, что для самого себя желаю такого конца, какой он имел". Кто действительно дерзнет заподозрить искренность этого свидетеля, который один входил во святая святых души великого поэта в то время, когда он стоял на грани вечности.
      Раненый Пушкин был привезен в свою квартиру на Мойке 27 января в 6 часов вечера, а только около полночи Арендт [26] 26-го привез ему известную записку Государя: "Если Бог не велит нам более увидеться, прими мое прощение, а с ним и мой совет окончить жизнь христианином. О жене и детях не беспокойся. Я их беру на свое попечение".
      Следовательно, сама собою отпадает легенда, долго поддерживавшаяся некоторыми биографами Пушкина, будто он причастился перед смертью только по настоянию императора Николая I. Он принял напутствие по собственному желанию и притом с таким глубоким и искренним чувством, какое умилило его духовного отца.
      Вяземский в своем письме к А. Я. Булгакову, описав этот трогательный момент, поясняет, что он не явился для друзей поэта неожиданностью. "Пушкин никогда не был esprit fort (вольнодумец - лат.), по крайней мере, не был им в последние годы своей жизни; напротив, он имел сильное религиозное чувство: читал и любил читать Евангелие, был проникнут красотою многих молитв, знал их наизусть и часто твердил их".
      Страдания Пушкина по временам переходили меру человеческого терпения, но он переносил их, по свидетельству Вяземского, с "духом бодрости", укрепленный Таинством Тела и Крови Христовых. С этого момента началось его духовное обновление, выразившееся прежде всего в том, что он действительно "хотел умереть христианином", отпустив вину своему убийце. "Требую, чтобы ты не мстил за мою смерть. Прощаю ему и хочу умереть христианином", - сказал он Данзасу [27].
      Утром 28 января, когда ему стало легче, Пушкин приказал позвать жену и детей. "Он на каждого оборачивал глаза, - сообщает тот же Спасский, - клал ему на голову руку, крестил и потом движением руки отсылал от себя". Плетнев [28], проведший все утро у его постели, был поражен твердостью его духа. "Он так переносил свои страдания, что я, видя смерть перед глазами в первый раз в жизни, находил ее чем-то обыкновенным, нисколько не ужасающим".
      Больной находил в себе мужество даже утешать свою подавленную горем жену, искавшую подкрепления только в молитве: "Ну, ну, ничего, слава Богу, все хорошо".
      "Смерть идет, - сказал он наконец. - Карамзину!" Послали за Екатериной Андреевной Карамзиной.
      "Перекрестите меня", - попросил он ее и поцеловал благословляющую руку.
      На третий день, 29 января, силы его стали окончательно истощаться, догорал последний елей в сосуде.
      "Отходит", - тихо шепнул Даль Арендту. Но мысли его были светлы... Изредка только полудремотное забытье их затуманивало. Раз он подал руку Далю и, подымая ее, проговорил: "Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше, ну, пойдем".
      Душа его уже готова была оставить телесный сосуд и устремлялась ввысь. "Кончена жизнь, - сказал умирающий несколько спустя и повторил еще раз внятно и положительно: "Жизнь кончена... Дыхание прекращается". И осенив себя крестным знамением, произнес: "Господи Иисусе Христе". (Прот. И.Чернавин. Пушкин как православный христианин. Прага, 1936, с. 22).
      "Я смотрел внимательно, ждал последнего вздоха, но я его не заметил. Тишина, его объявшая, казалась мне успокоением. Все над ним молчали. Минуты через две я спросил: "Что он?" - "Кончилось", - ответил Даль. Так тихо, так спокойно удалилась душа его. Мы долго стояли над ним молча, не шевелясь, не смея нарушить таинства смерти".
      Так говорил Жуковский, бывший также свидетелем этой Удивительной кончины, в известном письме к отцу Пушкина, изображая ее поистине трогательными и умилительными красками. Он обратил особенное внимание на выражение лица почившего, отразившее на себе происшедшее в нем внутреннее духовное преображение в эти последние часы его пребывания на земле.
      "Это не был ни сон, ни покой, не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу, не было тоже выражение поэтическое. Нет, какая-то важная, удивительная мысль на нем разливалась: что-то похожее на видение, какое-то полное, глубоко удовлетворенное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось у него спросить, - что видишь, друг?"
      Так очищенная и просветленная душа поэта отлетела от своей телесной оболочки, оставив на ней свою печать - печать видений иного, лучшего мира. Смерть запечатлела таинство духовного рождения в новую жизнь, каким окончилось его короткое существование на земле.
      При своем закате он, как солнце, стал лучше виден, чем при своем восходе и в течение остальной жизни. "Великий духовный и политический переворот нашей планеты есть Христианство", - сказал он (в своем отзыве об "Истории русского народа" Полевого). "В этой священной стихии исчез и обновился мир". Это мудрое изречение оправдалось и над ним самим. Возрожденный духовно тою же благодатной стихией, он отошел от земли, как "отходили" до него миллионы русских людей, напутствованных молитвами Церкви: мирно, тихо, спокойно, просто и величественно вместе, благословляя всех примиренным и умиротворенным сердцем.
      Всепрощающая любовь и искренняя вера, ярко вспыхнувшая в его сердце на смертном одре, озарили ему путь в вечность, сделав его неумирающим духовным наставником для всех последующих поколений. Нравственный урок, данный им русскому народу на краю могилы, быть может, превосходит все, что оставлено им в назидание потомству в его бессмертных творениях. Христианская кончина стала лучшим оправданием и венцом его славной жизни.

      Эти слова, написанные им в предвидении своей смерти, быть может, были и последнею его молитвою в то время, когда душа его отделялась от тела.
      Тот, кто возлюбил много, мог надеяться, что ему отпустится много, после того как он принес искреннее раскаяние во всем перед лицом гроба.
      "Чудный сон", предваривший его кончину, исполнен был пророческого значения. Бесприютный "Странник", скитавшийся в одиночестве в этом мире, "объятый скорбью великой" и заранее обреченный на смерть, нашел, наконец, "спасенья тесный путь и узкие врата".
      Через них он вошел в Царство света, чтобы обрести мир и покой и воочию узреть Первообраз вечной Истины и Красоты, лучи которого он прозирал еще на земле в минуты высоких духовных озарений своего гениального творчества.

1937     

 

     Примечания