[2-5]   

Митрополит Анастасий (Грибановский)

Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви

      Вот как совершилось таинство творческого рождения "Пророка", по признанию самого поэта в беседе с О.А. Смирновой. "Я как-то ездил в монастырь Святые Горы - чтобы отслужить панихиду по Петре Великом. Служка попросил меня подождать в келье. На столе лежала открытая Библия, и я взглянул на страницу - это был Иезекииль" (следовало бы сказать: Исаия - неизвестно, кому принадлежит эта ошибка - Пушкину или госпоже Смирновой, которой могла изменить память). - "Я прочел отрывок, который перефразировал в "Пророке". Он меня внезапно поразил, он меня преследовал несколько дней, и раз ночью я встал и написал стихотворение".
      Высокий подвиг монашества был так близок душе поэта, что он ищет его идеального олицетворения не только среди иноков, но и среди благочестивых жен-подвижниц. Обрисовка последних у него не достигает глубины и силы, какую мы видим в изображении Пимена, но все же оставляет в нашей душе светлое благоуханное впечатление. Такова прежде всего монахиня Изабелла в "Анджело", выросшая на католической почве, но близкая Православию по своему духовному облику. Она была "чистая душой, как эфир", и потому

      В своей всеобъемлющей любви ко всему миру она готова своих ближних одарить великими дарами -

      Пушкин проводит свою героиню через горнило тяжелых нравственных испытаний, поставив ее в необходимость выбирать между сохранением своей чистоты, жертвы которой требовал от нее лицемерный Анджело, и спасением любимого брата. Она нашла в себе, однако, достаточно мудрости и мужества, чтобы сказать своему несчастному брату, что "бесчестием сестры души он не спасет", и, победив силою веры и доброго рассуждения свое искушение, она спасла по воле Божией и брата и себя, выйдя еще более светлой и чистой из ниспосланного ей испытания. С каким-то особенным тихим умилением поэт рисует перед нами потайную келью Бахчисарайского ханского гарема, где скрыта от мира молодая подвижница, решившая сохранить свое целомудрие даже в гареме, укротившая и возродившая своею кротостью чувственного и жестокого повелителя Гирея. Вся жизнь ее овеяна благодатным миром и молитвой.

      Ее душа чужда всему земному - она ждет откровения иной, лучшей жизни в лучшем отечестве:

      (В лице Марии изображена дочь одного родовитого польского вельможи, захваченная в плен татарами.)
      Иноческое горение видно в подвигах "Родрига" во время его пребывания в уединении в пустыне и в сосредоточенном в себе "молчаливом и простом" "Рыцаре бедном".
      Быть может, оба эти образа, особенно первый, навеяны Пушкину чтением Четий-Миней, которые у него были в Михайловском и которые он внимательно изучал впоследствии.
      Высокая житийная поэзия должна была быть особенно понятна его сердцу. Оттуда ему стали близки "отцы пустынники и девы непорочны", в которых он заставляет нас чтить наших духовных водителей, укрепляющих нас среди "дольных бурь и битв" составленными ими "божественными молитвами"; из последних особенно умиляет поэта великопостная молитва Ефрема Сирина, проникнутая глубоким покаянным чувством, так родственным душе поэта.
      Если он умел грешить, делаясь пленником собственных страстей, то умел искренно и каяться в своих падениях, подлинно "окаявая" себя в то время, как это свойственно издавна русскому православному человеку. Живым свидетельством этого служат стихотворения "Воспоминание" и "Воспоминание в Царском Селе" (1829).
      Что может быть суровее тех самобичеваний, какими полно первое из них, где он вспоминает напрасно утраченные свои годы "в праздности, в неистовых пирах, в безумстве гибельной свободы". Не менее трогательно и второе, в котором он, подобно блудному сыну, выражает свое сокрушение при мысли о своих напрасных духовных блужданиях после того, как покинул свою Alma Mater, бывшую для него "Отчим домом".

      (С блудным сыном сравнил его, как известно, архиепископ Никанор в своем слове по случаю 50-летия по смерти Пушкина.)
      Ничто не смиряло так его души и не настраивало ее на покаянное чувство, как постоянная мысль о смерти, которую он всегда имел перед глазами, не расставаясь с нею ни среди "улиц шумных", ни на пирах, где он сидел меж "юношей безумных".
      Приставленные к нему два таинственных Ангела с пламенными мечами не переставали говорить ему "о тайнах вечности и гроба":

пишет своей жене в самом расцвете жизни.
      "Со времени кончины моей матери, - признавался Пушкин Смирновой, - я много думаю о смерти и уже в первой молодости много думал о ней".
      Предчувствие скорой неизбежной кончины находит свое отражение и в последних приветственных стихотворениях Лицею по случаю его годичных праздников. Последнее из них - "19 октября 1836 г." - он не докончил и не мог прочитать всего, что было написано. Слезы прервали его голос, и стихотворение дочитал другой.
      Потрясающий контраст между священным таинством смерти и легкомыслием людей, способных отдаваться наслаждениям на краю могилы, изображен в "Пире во время чумы". Это, быть может, одна из самых глубоких драм, написанных его рукою. Наиболее трагический момент здесь начинается с тех пор, когда среди пирующих безумцев появляется священник, чтобы обличить их кощунственную вакханалию.

гремит его пророческий голос, -

      Как и всех обличающих пророков, его встречают насмешками, но они не смущают мужественного служителя Евангелия. Исполнив свой долг, он уходит с нечестивого пира со словами мира и любви на устах:

говорит он, обращаясь к председателю безумного собрания.
      Никогда смерть не бывает столь тяжким испытанием, как если человек умирает невинным от насильственной руки своего врага. Кто может примирить тогда нас с нею, как не Церковь, напутствующая умирающего в вечную жизнь и дающая ему благодатную силу, умирая, простить своего убийцу.
      Этот вопрос трагически поставлен и глубоко раскрыт в описании предсмертных минут Кочубея в поэме "Полтава":

"Вот он! -

      говорит этот невинный страдалец, заслышав поворот ключа в замке тюрьмы накануне казни, -

      Впоследствии сквозь такой же нравственный искус пришлось пройти самому поэту после дуэли с Дантесом, и он оказался способным победить его только при помощи того же небесного врачевства.
      Только в одном случае смерть не внушает нам ни страха, ни ужаса: когда отлетает от этого мира душа невинного младенца. Эту мысль поэт выразил в "Надгробной надписи князю А. Н. Голицыну" и в "Эпитафии младенцу Волконскому".

читаем мы в первом, -

      Не менее умилительна "Эпитафия младенцу Волконскому":

      Оба эти стихотворения озарены яркою верою поэта в бессмертие и вечную неразрывную связь молитвы и любви между живыми и умершими.
      С такими ясными и светлыми словами утешения к скорбящим родителям мог бы обратиться подвижник, для которого не существует грани между преходящим земным и вечным небесным миром.
      Пушкин преодолел эту грань не только силою творческого проникновения, как "небесного земной свидетель", но и напряженною работою ума, озаренного сиянием веры. "Тайны гроба роковые", которые в числе других предметов были темою оживленных дружеских бесед между Онегиным и Ленским, занимали с ранней юности пытливый дух поэта, который нередко перевоплощался в его излюбленных героев.
      Мы уже упоминали о его стихотворении "Безверие". Написанное еще на школьной скамье, для выпускного лицейского экзамена, оно носит на себе отпечаток глубокой философствующей мысли, ставящей пред собою мучительный вопрос о загробной жизни. Непостижимая для нас тайна последней находит свое разрешение только в свете веры.

      Потрясающими драматическими чертами поэт изображает психологию неверия, всегда безответного пред лицом могилы, и противопоставляет ей тихое умиротворяющее созерцание веры, проникающей мрак последней и вновь соединяющей нас с дорогими лицами, отнятыми у нас безжалостною рукою смерти.

      Что может быть разительнее такого контраста, выстраданного, несомненно, собственным сердцем поэта.
      Его духовный облик был очень сложен, глубок и непроницаем, как море. На поверхности его бушевали волны страстей, в то время как в глубинах своих он оставался недвижим и спокоен, и там совершалась сокровенная работа гениальной мысли, проникающей к величайшим тайнам бытия и смерти. Его дух испытывал и вопрошал всегда и везде, и даже череп на пиру является его наставником.

      Красноречивее всего об его неустанной внутренней духовной работе свидетельствуют черновые наброски стихотворений, особенно те, какие относятся ко времени его пребывания в Бессарабии. Они вводят нас в таинственную лабораторию его творчества, которую он так ревниво оберегал от постороннего взгляда.
      По этим отрывочным, но драгоценным для биографа Пушкина записям, как бы по эскизам художника, мы узнаем беспокойный, нервный ритм его душевной жизни в то время, когда он, по образному выражению Тырковой [12], "отбивался от злобного гения, кружившегося над ним" (Тыркова-Вильямс А.В. Жизнь Пушкина. Т. I. Париж, 1929, с. 293).
      Свет и тьма напряженно боролись в нем, пока он не побеждал своих сомнений, и солнце истины не озаряло его смятенную душу. Его страшит одна мысль об уничтожении человека после смерти, и он гонит ее от себя, как страшный призрак.

восклицает он потом, как бы преодолев окончательно свои последние духовные колебания и сомнения.
      Слово "бессмертный", как основной мотив, проходит сквозь ткань его напряженной мысли, принимая разные сочетания, - бессмертная мысль, бессмертное счастье и т.п. По временам он стремится затушевать это слово, как бы боясь, чтобы его записи не выдали кому-нибудь сокровенные от людей мучительные искания его души.
      Его занимает вопрос о том, не прекращаются ли со смертью узы земной любви и не померкнут ли во свете новой, преображенной жизни все прежние переживания души - "и чужд ей будет мир земной".

      Первые четыре стиха из этого отрывка заслуживают особого внимания. Не в них ли заключается разгадка того, почему Пушкин так напряженно устремлял свой взор в тайну вечности?
      Там в лоне вечной жизни он надеялся узреть сияние "нетленной славы и красы", откровение того подлинного "совершенства бытия", которое просвечивало для него уже здесь, на земле, то в образе "ангела нежного", сияющего во вратах Эдема, то самой Пречистой Девы, кроткой в величии, "во славе и в лучах".
      Идеал совершенства, явленный ему в тайне поэтического творчества, ярко светил ему на протяжении всей жизни, спасая его от отчаяния в минуты тоски и уныния и не давая ему погрязнуть "во мраке земных сует", которым он отдавался особенно в пору юности.
      Несоответствие между этим идеалом и действительностью, и прежде всего его собственным внутренним миром, создавало в нем то ощущение неудовлетворенности, какое так глубоко выражено в "Сцене из Фауста", которая является на самом деле только свободным подражанием великому произведению Гете: в ней мы слышим, несомненно, отклик собственных настроений Пушкина, созвучных Фаусту. "Тоска и скука ненавистная", как яд, отравляли его беспокойную душу: ничто не могло заглушить их - ни "знаний ложный свет" - "пучина темная науки", ни слава и "мирская честь", ни "восторг и упоение" страстей.
      Он не скрывает своего разочарования во всем, чем его манила жизнь в легкомысленные молодые годы. "Безумных лет угасшее веселье" его тяготит, "как шумное похмелье".

предостерегает он своих лицейских друзей 19 октября 1825 года,

с горечью признается он в "Разговоре книгопродавца с поэтом".
      Поэт понял своим внутренним чутьем, что источник счастья не вне, а в нас самих, что грех алчный, "гнавшийся за ним по пятам", есть тот "художник-варвар", который чертит свой "рисунок безобразный" на душе человека, затемняя в ней светлый образ Божий и отравляя для него все родники истинного блаженства.
      Гершензон [13] в своем известном исследовании "Мудрость Пушкина" делится с читателями подлинно мудрым своим наблюдением, что "Пушкин хорошо знал чистое чувство греховности, то настроение, когда человек говорит себе: пусть я не властен не согрешать, но мне больно и стыдно, что я так далек от совершенства". Пушкин знал "змеи сердечной угрызенья". Все помнят эти стихи:

      "Такого покаянного псалма, - продолжает автор, - никогда не мог бы написать Лермонтов. В его поэзии нельзя открыть ни малейших признаков покаяния. Чувство греха чуждо ему". "Совершенство, однако, "манит" и его, но в то время как Пушкин благоговеет перед красотой совершенства, сознавая его недосягаемость для себя, Лермонтов завидует счастью совершенства, мятежно силится овладеть им" (Гершензон М.О. Мудрость Пушкина. М., 1919, с. 78-79).
      Здесь мы видим меру духовной глубины одного и другого поэта: Пушкин, несомненно, ближе, чем Лермонтов, подошел к православно-христианскому мировоззрению.
      Он не вмещается всецело ни в беспочвенного скитальца-интеллигента, подобного Онегину, ни в бегущего от условностей света в лоно первобытной жизни разочарованного Алеко, хотя он и прошел через эти отрицательные духовные стадии, отражающие настроение известной части современного ему русского образованного общества.
      Гораздо полнее и глубже его нравственный облик воплощается в образе "странника", написанного его художественною кистью с чужого оригинала (Буньяна), но глубоко усвоенного им самим в более сознательную эпоху его жизни. Этот "странник" (он написан в 1834 г.) не бездомный скучающий скиталец, по образу Онегина, но паломник, взыскующий грядущего града.


 

     Примечания